Крупным планом, 2006[роман-дневник] - Иван Сабило

Уже в первой серии видно, что имеющая русские корни француженка Дельфин Форест и англичанин Руперт Эверетт с большим трудом воспринимаются как шолоховские Аксинья и Григорий. Не по себе, когда видишь, как дородная, бедристая казачка Аксинья, «набрав» воды, идёт от реки почти с пустыми вёдрами. Втиснули бы в каждое ведро по футбольному мячу как-нибудь так, чтобы они не всплыли, и заполнили остальной объём водой — была бы хоть иллюзия, что вёдра действительно полные. И так во всём, как будто в недодачу.

8 ноября. С Кузнецовым вел разговор о 25-томнике. Прочитал ему список авторов, который подготовил за выходные. Согласились, что он может быть основой. Но вот вопрос — не узким ли окажется ряд писателей, если на каждого из них выделить по одному тому? Значит, придётся «уплотнять», кого-то с кем-то соединять. Может быть, Пушкина с Лермонтовым или Тютчевым, Тургенева с Гончаровым, Гоголя. с кем Гоголя? С Салтыковым-Щедриным? Или с Достоевским, который «вышел из гоголевской шинели»?

Вторая серия «Тихого Дона» мало что поправила. Понимаю, нельзя требовать полного соответствия от экранизации. Налицо эклектика, нестыковка, неопределённость многих действующих лиц — кто они? откуда взялись? Наверное, хорошо тому, кто не читал романа.

9 ноября. В конференц-зале проходило расширенное заседание Общественного совета по киргизской литературе, совмещённое с днём рождения его председателя, ответственного секретаря журнала «Юность» Бориса Константиновича Рябухина. Позавчера ему исполнилось 65 лет, и он подчеркнул, что является ровесником военного парада на Красной площади.

Открывая заседание, я сказал несколько слов о его творчестве. Только что я прочитал его книгу прозы «Выход в небо» и книгу стихов «Избранное». Наиболее впечатлила историческая драма «Царь Иван» в стихах. И не драма это, а трагедия.

Царь Иван VI почти с рождения был лишён власти, заключён под стражу и поначалу находился в тюрьме под Ригой, потом в других отдалённых от столицы местах. А когда ему исполнилось 16 лет, его заточили в Шлиссельбургскую крепость, в одиночную камеру, где он провёл семь лет, пока его не закололи. Трудно такому поверить, но это же было, это исторический факт.

Есть читатели (и писатели), которые не верят Дмитрию Кедрину — автору знаменитой поэмы «Зодчие», — дескать, не мог царь ослепить создателей изумительного по красоте храма, дабы они не построили другого, ещё краше. А в историю с царём Иваном Шестым верите?

Написана поэма со знанием не только истории, но и самой Шлиссельбургской крепости. Я много раз бывал в ней, в её бастионах, в разрушенной церкви и восстановленной в качестве исторического памятника каторжной тюрьме. Как-то летом привёл в тюрьму друга своего детства, многократного зэка Валентина Семёновича Липкина. Тот, переступив порог каменного узилища и заглянув в камеру, тут же выскочил на волю и сказал, что в такой тюрьме он не может находиться даже в качестве туриста — страшно!

Предлагал побывать в крепости Радию Петровичу Погодину, когда мы с ним приезжали в Морозовку, — тоже отказался. «Нет, старичок, тюрьму я уже освоил, больше не тянет», — сказал он и подставил бородатое лицо к солнцу. В своё время Погодин «оттянул» срок на Металлострое за то, что нелестно отозвался о первом секретаре Ленинградского обкома партии А. Жданове. В интервью ленинградскому писателю Михаилу Кононову в конце 80-х Радий Петрович поведал, что сел он за выраженное вслух недовольство Ждановым, когда тот подверг гонениям Ахматову и Зощенко. А мне он в 1975 году, во время нашей с ним поездки в Новгород рассказывал иначе:

«После войны я оказался в Москве и пришёл работать в газету военизированной пожарной охраны. Раз военизированная, значит, присяга. Однажды в редакции кто-то рассказал, как Жданов, принимая в Смольном композиторов Прокофьева и Шостаковича, сел к роялю, наиграл им что-то из композитора Лысенко и воскликнул: «Вот какую музыку надо писать!» «Дурак! Что он лезет не в своё дело?!» — сказал Погодин и пошёл домой. А поздним вечером к нему прибежал сотрудник редакции: «Когда ты ушёл, явился редактор газеты. Ему доложили, что ты ляпнул про Жданова. Редактор пожал плечами и говорит: «Я надеюсь, товарищи, вы понимаете, что я должен сообщить об этом туда?» — показал глазами на потолок. Так что беги, Радик, заметут».

И Радик побежал. Полтора года бегал по стране, а потом явился к маме, в Ленинград. И тут его взяли. Отобрали воинские награды, среди которых два Ордена Славы, и дали пять лет.

Почему он Кононову рассказал иначе, я не знаю. Возможно, в тот момент иная версия была актуальнее?..

А в целом заседание Общественного совета по киргизской литературе прошло хорошо.

10 ноября. Утром на Казанском вокзале встретился с Иваном Моисеевичем Мартыновым, едем к нему на дачу в Красково. Невысокого роста, в тёмно-сером пальто и зимней шапке-ушанке, да ещё с палочкой-помогалочкой в руке, он совсем не похож на военного человека. И только по взгляду, по посадке головы видно, что это боец, готовый, если надо, не только выслушать команду, но и отдать её.

В электричке он рассказал, что участвовал в войне на Дальнем Востоке, потом окончил Военно-политическую академию имени Ленина, служил в Прикарпатском военном округе и в Группе советских войск в Германии и, к своему удивлению, стал генералом, хотя особых заслуг не имел.

Мне хорошо известна природная русская скромность, когда человек не только не выпячивает своих заслуг, но даже словно бы стесняется их. Помню, в Ленинграде, в концертном зале «Октябрьский» чествовали ветеранов Великой Отечественной войны. Среди них — пожилую женщину, которая, будучи на фронте санитаркой, вынесла с поля боя около ста наших солдат и офицеров, спасла их от смерти. За это её наградили орденом Ленина. А когда предоставили ей слово, она стала рассказывать не о себе, а о своих фронтовых подругах, у которых она училась быть нужной и полезной на войне.

Иван Моисеевич какое-то время ехал молча, смотрел в окно. Потом рассказал, что почти два года назад умерла его жена Наташа. 55 лет они прожили вместе, и вот остался один. Да, у них дети, внуки, правнуки, но потеря близкого человека — трагедия. И было бы ещё хуже, если бы не ощущение, что она где-то рядом, потому что он с нею советуется, разговаривает, хотя и не ждёт, что она вернётся.

Наша станция. Двинулись к даче по заснеженной, слякотной дороге. Сначала это была улица с домами по обеим сторонам. А затем слева, справа и спереди стали расти заборы — один выше другого. И не просто заборы, а стены, за которыми ничего не видно и не слышно. Сплошной жёлоб, даже не представляю себе, как мой тёзка находит к своему дому дорогу.